– Жаль тоже, что мы поглупели, – пробормотал Ставрогин и двинулся прежнею дорогой.

– Слушайте, я сам видел ребенка шести лет, который вел домой пьяную мать, а та его ругала скверными словами. Вы думаете, я этому рад? Когда в наши руки попадет, мы, пожалуй, и вылечим… если потребуется, мы на сорок лет в пустыню выгоним… Но одно или два поколения разврата теперь необходимо; разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь, – вот чего надо! А тут еще «свеженькой кровушки», чтоб попривык. Чего вы смеетесь? Я себе не противоречу. Я только филантропам и шигалевщине противоречу, а не себе. Я мошенник, а не социалист. Ха-ха-ха! Жаль только, что времени мало. Я Кармазинову обещал в мае начать, а к Покрову кончить. Скоро? Ха-ха! Знаете ли, что я вам скажу, Ставрогин: в русском народе до сих пор не было цинизма, хоть он и ругался скверными словами. Знаете ли, что этот раб крепостной больше себя уважал, чем Кармазинов себя? Его драли, а он своих богов отстоял, а Кармазинов не отстоял.

– Ну, Верховенский, я в первый раз слушаю вас, и слушаю с изумлением, – промолвил Николай Всеволодович, – вы, стало быть, и впрямь не социалист, а какой-нибудь политический… честолюбец?

– Мошенник, мошенник. Вас заботит, кто я такой? Я вам скажу сейчас, кто я такой, к тому и веду. Недаром же я у вас руку поцеловал. Но надо, чтоб и народ уверовал, что мы знаем, чего хотим, а что те только «машут дубиной и бьют по своим». Эх, кабы время! Одна беда – времени нет. Мы провозгласим разрушение… почему, почему, опять-таки, эта идейка так обаятельна! Но надо, надо косточки поразмять. Мы пустим пожары… Мы пустим легенды… Тут каждая шелудивая «кучка» пригодится. Я вам в этих же самых кучках таких охотников отыщу, что на всякий выстрел пойдут да еще за честь благодарны останутся. Ну-с, и начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал… Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам… Ну-с, тут-то мы и пустим… Кого?

– Кого?

– Ивана-Царевича.

– Кого-о?

– Ивана-Царевича; вас, вас!

Ставрогин подумал с минуту.

– Самозванца? – вдруг спросил он, в глубоком удивлении смотря на исступленного. – Э! так вот наконец ваш план.

– Мы скажем, что он «скрывается», – тихо, каким-то любовным шепотом проговорил Верховенский, в самом деле как будто пьяный. – Знаете ли вы, что значит это словцо: «Он скрывается»? Но он явится, явится. Мы пустим легенду получше, чем у скопцов. Он есть, но никто не видал его. О, какую легенду можно пустить! А главное – новая сила идет. А ее-то и надо, по ней-то и плачут. Ну что в социализме: старые силы разрушил, а новых не внес. А тут сила, да еще какая, неслыханная! Нам ведь только на раз рычаг, чтобы землю поднять. Всё подымется!

– Так это вы серьезно на меня рассчитывали? – усмехнулся злобно Ставрогин.

– Чего вы смеетесь, и так злобно? Не пугайте меня. Я теперь как ребенок, меня можно до смерти испугать одною вот такою улыбкой. Слушайте, я вас никому не покажу, никому: так надо. Он есть, но никто не видал его, он скрывается. А знаете, что можно даже и показать из ста тысяч одному, например. И пойдет по всей земле: «Видели, видели». И Ивана Филипповича бога Саваофа видели, как он в колеснице на небо вознесся пред людьми, «собственными» глазами видели. А вы не Иван Филиппович; вы красавец, гордый, как бог, ничего для себя не ищущий, с ореолом жертвы, «скрывающийся». Главное, легенду! Вы их победите, взглянете и победите. Новую правду несет и «скрывается». А тут мы два-три соломоновских приговора пустим. Кучки-то, пятерки-то – газет не надо! Если из десяти тысяч одну только просьбу удовлетворить, то все пойдут с просьбами. В каждой волости каждый мужик будет знать, что есть, дескать, где-то такое дупло, куда просьбы опускать указано. И застонет стоном земля: «Новый правый закон идет», и взволнуется море, и рухнет балаган, и тогда подумаем, как бы поставить строение каменное. В первый раз! Строить мы будем, мы, одни мы!

– Неистовство! – проговорил Ставрогин.

– Почему, почему вы не хотите? Боитесь? Ведь я потому и схватился за вас, что вы ничего не боитесь. Неразумно, что ли? Да ведь я пока еще Колумб без Америки; разве Колумб без Америки разумен?

Ставрогин молчал. Меж тем пришли к самому дому и остановились у подъезда.

– Слушайте, – наклонился к его уху Верховенский, – я вам без денег; я кончу завтра с Марьей Тимофеевной… без денег, и завтра же приведу к вам Лизу. Хотите Лизу, завтра же?

«Что он, вправду помешался?» – улыбнулся Ставрогин. Двери крыльца отворились.

– Ставрогин, наша Америка? – схватил в последний раз его за руку Верховенский.

– Зачем? – серьезно и строго проговорил Николай Всеволодович.

– Охоты нет, так я и знал! – вскричал тот в порыве неистовой злобы. – Врете вы, дрянной, блудливый, изломанный барчонок, не верю, аппетит у вас волчий!.. Поймите же, что ваш счет теперь слишком велик, и не могу же я от вас отказаться! Нет на земле иного, как вы! Я вас с заграницы выдумал; выдумал, на вас же глядя. Если бы не глядел я на вас из угла, не пришло бы мне ничего в голову!..

Ставрогин, не отвечая, пошел вверх по лестнице.

– Ставрогин! – крикнул ему вслед Верховенский, – даю вам день… ну два… ну три; больше трех не могу, а там – ваш ответ!

Глава девятая

Степана Трофимовича описали

Между тем произошло у нас приключение, меня удивившее, а Степана Трофимовича потрясшее. Утром в восемь часов прибежала от него ко мне Настасья, с известием, что барина «описали». Я сначала ничего не мог понять: добился только, что «описали» чиновники, пришли и взяли бумаги, а солдат завязал в узел и «отвез в тачке». Известие было дикое. Я тотчас же поспешал к Степану Трофимовичу.

Я застал его в состоянии удивительном: расстроенного и в большом волнении, но в то же время с несомненно торжествующим видом. На столе, среди комнаты, кипел самовар и стоял налитый, но не тронутый и забытый стакан чаю. Степан Трофимович слонялся около стола и заходил во все углы комнаты, не давая себе отчета в своих движениях. Он был в своей обыкновенной красной фуфайке, но, увидев меня, поспешил надеть свой жилет и сюртук, чего прежде никогда не делал, когда кто из близких заставал его в этой фуфайке. Он тотчас же и горячо схватил меня за руку.

– Enfin un ami! [140] (Он вздохнул полною грудью.) Cher, я к вам к одному послал, и никто ничего не знает. Надо велеть Настасье запереть двери и не впускать никого, кроме, разумеется, тех… Vous comprenez? [141]

Он с беспокойством смотрел на меня, как бы ожидая ответа. Разумеется, я бросился расспрашивать и кое-как из несвязной речи, с перерывами и ненужными вставками, узнал, что в семь часов утра к нему «вдруг» пришел губернаторский чиновник…

– Pardon, j’ai oublie son nom. Il n’est pas du pays, [142] но, кажется, его привез Лембке, quelque chose de bete et d’allemand dans la physionomie. Il s’appelle Rosenthal. [143]

– He Блюм ли?

– Блюм. Именно он так и назвался. Vous le connaissez? Quelque chose d’hebete et de tres content dans la figure, pourtant tres severe, roide et serieux. [144] Фигура из полиции, из повинующихся, je m’y connais. [145] Я спал еще, и, вообразите, он попросил меня «взглянуть» на мои книги и рукописи, oui, je m’en souviens, il a employe ce mot. [146] Он меня не арестовал, а только книги… Il se tenait a distance [147] и когда начал мне объяснять о приходе, то имел вид, что я… enfin, il avait l’air de croire que je tomberai sur lui immediatement et que je commencerai а le battre comme platre. Tous ces gens du bas etage sont comme ca, [148] когда имеют дело с порядочным человеком. Само собою, я тотчас всё понял. Voila vingt ans que je m’y prepare. [149] Я ему отпер все ящики и передал все ключи; сам и подал, я ему всё подал. J’etais digne et calme. [150] Из книг он взял заграничные издания Герцена, переплетенный экземпляр «Колокола», четыре списка моей поэмы, et, enfin, tout за. [151] Затем бумаги и письма et quelques une de mes ebauches historiques, critiques et politiques. [152] Всё это они понесли. Настасья говорит, что солдат в тачке свез и фартуком накрыли; oui, c’est cela, [153] фартуком.

вернуться

140

Наконец-то друг! (фр.)

вернуться

141

Вы понимаете? (фр.)

вернуться

142

Виноват, я забыл его имя. Он нездешний (фр.).

вернуться

143

в выражении лица что-то тупое и немецкое. Его зовут Розенталь (фр.).

вернуться

144

Вы его знаете? Что-то тупое и очень самодовольное во внешности, в то же время очень суровый, неприступный и важный (фр.).

вернуться

145

я в этом кое-что смыслю (фр.).

вернуться

146

да, я вспоминаю, он употребил это слово (фр.).

вернуться

147

Он держался на расстоянии (фр.).

вернуться

148

короче, он как будто думал, что я немедленно брошусь на него и начну его нещадно бить. Все эти люди низшего состояния таковы (фр.).

вернуться

149

Вот уже двадцать лет, как я подготовляю себя к этому (фр.).

вернуться

150

Я держал себя спокойно и с достоинством (фр.).

вернуться

151

и, словом, всё это (фр.).

вернуться

152

и кое-какие из моих исторических, критических и политических набросков (фр.).

вернуться

153

да, именно так (фр.).